Эстрадный артист, актер кино, поэт, певец Александр Вертинский (1889 — 1957) во время Первой Мировой войны  работал санитаром на 68-й поезд, курсировавший с 1914 по 1916 года между Москвой и передовой линией фронта. Он наблюдал за операциями известного московского хирурга Холина и блистательно освоил технику перевязки. К 1916 году в послужном списке санитара Вертинского было 35 000 перевязок….

«Однажды ко мне в купе (вагоны были уже забиты до отказа) положили раненого полковника. Старший военный врач, командовавший погрузкой, сказал мне: 
— Возьмите его. Я не хочу, чтобы он умер у меня на пункте. А вам все равно. Дальше Пскова он не дотянет. Сбросьте его по дороге. 
— А что у него? 
— Пуля около сердца. Не смогли вынуть— инструментов нет. Ясно? Он так или иначе умрет. Возьмите. А там — сбросите… 

Не понравилось мне все это: как так — сбросить? Почему умрет? Как же так? Это же человеческая жизнь. И вот, едва поезд тронулся, я положил полковника на перевязочный стол. Наш единственный поездной врач Зайдис покрутил головой: ранение было замысловатое. Пуля, по-видимому, была на излете, вошла в верхнюю часть живота и, проделав ход к сердцу и не дойдя до него, остановилась. Входное отверстие— не больше замочной скважины, крови почти нет. Зайдис пощупал пульс, послушал дыхание, смазал запекшуюся ранку йодом и, еще раз покачав головой, велел наложить бинты. 
— Как это? — вскинулся я. 
— А так. Вынуть пулю мы не сумеем. Операции в поезде запрещены. И потом — я не хирург. Спасти полковника можно только в госпитале. Но до ближайшего мы доедем только завтра к вечеру. А до завтра он не доживёт. 

Зайдис вымыл руки и ушел из купе. А я смотрел на полковника и мучительно думал: что делать? И тут я вспомнил, что однажды меня посылали в Москву за инструментами. В магазине хирургических инструментов «Швабе» я взял всё, что мне поручили купить, и вдобавок приобрёл длинные тонкие щипцы, корнцанги. В списке их не было, но они мне понравились своим «декадентским» видом. Они были не только длинными, но и кривыми и заканчивались двумя поперечными иголочками. 

корнцанг прямой и изогнутый

Помню, когда я выложил купленный инструмент перед начальником поезда Никитой Толстым, увидев корнцанги, он спросил: 
— А это зачем? Вот запишу на твой личный счёт — будешь платить. Чтобы не своевольничал. 

И вот теперь я вспомнил об этих «декадентских» щипцах. Была не была! Разбудив санитара Гасова (он до войны был мороженщиком), велел ему зажечь автоклав. Нашёл корнцанги, прокипятил, положил в спирт, вернулся в купе. Гасов помогал мне. Было часа три ночи. Полковник был без сознания. Я разрезал повязку и стал осторожно вводить щипцы в ранку. Через какое-то время почувствовал, что концы щипцов наткнулись на какое-то препятствие. Пуля? Вагон трясло, меня шатало, но я уже научился работать одними кистями рук, ни на что не опираясь. Сердце колотилось, как бешеное. Захватив «препятствие», я стал медленно вытягивать щипцы из тела полковника. Наконец вынул: пуля!

Кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся. За моей спиной стоял Зайдис. Он был белый, как мел: 
— За такие штучки отдают под военно-полевой суд,— сказал он дрожащим голосом. 
Промыв рану, заложив в неё марлевую «турунду» и перебинтовав, я впрыснул полковнику камфару. К утру он пришёл в себя. В Пскове мы его не сдали. Довезли до Москвы.

Я был счастлив, как никогда в жизни! В поезде была книга, в которую записывалась каждая перевязка. Я работал только на тяжёлых. Лёгкие делали сестры. Когда я закончил свою службу на поезде, на моем счету было тридцать пять тысяч перевязок! « — писал Александр Вертинский в своих воспоминаниях «Дорогой длинной…»

В этой книге история про операцию с помощью «декадентских» щипцов заканчивается очень красивыми строчками. Автор вообразил себе ситуацию о том, как вверху на Небесах ангелы пришли к Богу с докладом о делах человеческих. Процитирую этот фрагмент.

« – Кто этот Брат Пьеро? — спросил Господь Бог…
– Да так… актёр какой-то,  – ответил дежурный ангел. – Бывший кокаинист.
Господь задумался.
– А настоящая как фамилия?
– ВертинскАй.
– Ну, раз он актёр и тридцать пять тысяч перевязок сделал, помножьте всё это на миллион и верните ему в аплодисментах.
С тех пор мне стали много аплодировать. И с тех пор я всё боюсь, что уже исчерпал эти запасы аплодисментов или что они уже на исходе. Шутки шутками, но работал я, в самом деле, как зверь!…»

«СМЕЛЫЙ САНИТАР в санитарном поезде №68 санитар Вертинский спас жизнь полковника. Делать разрезы в поезде во время движения опасно для жизни раненых, и по этой причине запрещено. Санитар А. Вертинский применил инструмент корнцанг и достал пулю из груди раненого.

Вертинский в санитарном поезде Морозова

А. Вертинский полтора года делал только самые тяжёлые перевязки и за полтора года перевязал тысячи раненых.»

Александр Вертинский – это не только театральная маска талантливого актёра, но и его чрезвычайная способность увидеть другую судьбу, посочувствовать, по-христиански пожалеть. Видимо, в этом заключается одна из магических черт Вертинского, лежащая в основе его характера — доброта и сострадание к человеку.

Александр Вертинский из книги «Дорогой длинною»

Раньше жили не спеша. Выходили замуж, рожали детей в более или менее спокойной обстановке, болели обстоятельно – лежа в постели по целым месяцам, не спеша выздоравливали и почти ничем, кроме хозяйства, не занимались. Без докторов, без нудных анализов, без анкет.
Наша нянька, заболев, на вопрос «Что с тобой?» отвечала всегда одно: «Шось мене у грудях пече». А болезни-то были разные.

Умирали тоже спокойно. Бывало, дед какой-нибудь лет в девяносто пять решал вдруг, что умирает. А и пора уже давно. Дети взрослые, внуки уже большие, пора землю делить, а он живет. Вот съедутся родственники кто откуда. Стоят. Вздыхают. Ждут. Дед лежит на лавке под образами в чистой рубахе день, два, три… не умирает. Позовут батюшку, причастят его, соборуют… не умирает. На четвертый день напекут блинов, оладий, холодца наварят, чтобы справлять поминки по нем, горилки привезут ведра два… не умирает. На шестой день воткнут ему в руки страстную свечу. Все уже с ног валятся. Томятся. Не умирает. На седьмой день зажгут свечу. Дед долго и строго смотрит на них, потом, задув свечу, встаёт со смертного одра и говорит: «Ни! Не буде дила!» И идёт на двор колоть дрова»