Владимир Александрович Шуф (1863, Москва, Российская империя — 8 ноября [20 ноября] 1913 года, Ялта, Российская империя) — русский поэт Серебряного века, прозаик, журналист; наиболее часто использовал псевдоним «Борей».

Владимир Шуф родился в 1863 году в Москве в семье историка и юриста Александра Карловича Шуфа, который по окончании в 1859 году курса юридического факультета Московского университета был учителем истории 2-й московской гимназии, затем присяжным поверенным округа московской судебной палаты. Его перу принадлежат труды «О преподавании истории в гимназии» и «Рассказы и биографические очерки из русской истории» (учебник русской истории, М., 1868—1887 г.г. издания). По семейным преданиям, российская ветвь генеалогического древа Шуфов восходила к немцу-библиотекарю, приглашённому царицей Анной Иоанновной из Баварии. Впоследствии ему было пожаловано дворянское звание.

Владимир учился в 3-й классической московской гимназии. Юношей, в 19 лет, он женился на Юлии Ильиничне, которая  происходила из небогатой, интеллигентной семьи, по материнской линии была родственницей композитора Глинки. В семье Владимира и Юлии родилось двое детей — сын и дочь.

Когда у Владимира проявились признаки туберкулёза лёгких, он уехал с женой в Ялту, где купил себе земельный участок с домиком у самой границы Ливадийского парка на Яйлинском или Бахчисарайском, шоссе (дом № 10). Он собирал местный фольклор, занимался переводами татарских песен, вошедших позднее в его поэтический сборник «Крымские стихотворения». Во время лечения Владимир сотрудничал в местной газете «Ялтинский листок». В Ялте здоровье Владимира Шуфа улучшилось.

Начало литературной деятельности Владимира Шуфа следует отнести к 1884 году, когда первое его стихотворение появилось в «Неделе». Затем поэтом был издан в 1890 году его первый сборник «Крымские стихотворения». В августе 1892 года в «Вестнике Европы» появилась его большая лирическая поэма «Баклан».

Оправившись от болезни, он поступил на службу в Симферопольскую казённую палату. В 1892 году он вместе с другом-татарином Османом приехал в Санкт-Петербург, где стал сотрудником рабочей газеты «Петербургский листок». Некоторое время он был и её редактором. Одновременно Владимир опубликовал свои поэтические произведения в журналах «Осколки», «Шут» и в других изданиях. Он познакомился с Фетом, завязал дружбу с Владимиром Соловьёвым. К этому периоду относится также издание его книги «Могила Азиса».

В 1902 году Владимир Шуф вместе с художником И. А. Владимировым командирован от «Петербургского листка» в Шемаху, где только что прошло катастрофическое землетрясение, и где он едва не погиб, упав в расщелину. На обратном пути он создал поэму «Сальфа. Гибель Шемахи». Все деньги от издания книги Владимир Шуф передал в пользу пострадавших от землетрясения.

Когда у Владимира Шуфа снова появились признаки туберкулёза, он по совету врачей уехал в Одессу, где работал в «Одесских новостях» и потом — в «Одесском листке». Спустя два года Владимир Шуф снова возвратился в Санкт-Петербург, в редакцию «Нового времени», где и работал до последних дней.

После русско-японской войны он написал книгу сонетов «В край иной…», посвященную своей второй жене, оперной певице и красавице Марии Ивановой-Шуф, которая родила ему двоих сыновей.

Владимир Александрович Шуф умер 8 ноября 1913 года, сорока девяти лет, от чахотки, в своем небольшом доме возле Ялты. Могила поэта утеряна, но известно, что похоронен он был на Массандровском кладбище Ялты.

Южная ночь

Весь обвеян ночью южной
И душистой теплотой,
Встал за тучкою жемчужной
Полумесяц золотой.

Он блеснул, как над мечетью,
Над темнеющей горой
В час, когда с волшебной сетью
Вылетает духов рой.

Сеть из лунного сиянья
Ручкой феи соткана, —
Сердце в нити обаянья
Вмиг запутает она.

В эту ночь благоуханий,
В тьме курящих фимиам,
Для скитаний, для свиданий
Выходить опасно нам!

Запах роз и цвет глициний
В благовонной тишине,
Ночью звездной, темно-синей
Отравляют сердце мне.

Есть в дыханье аромата
Что-то злое, что всегда
Мне напомнит без возврата
Улетевшие года.

Горы близ Симферополя

Из цикла «Крымские стихотворения»

Здесь, с холма пустынной степи,
Снова горы вижу я,
Их синеющие цепи
И туманные края.

Узнаю из отдаленья
Их черты… их тень легка,
И проходят, как виденья,
Над хребтом их облака.

А за ними на просторе
В голубой его дали,
Без границ мне снится море,
Небеса и корабли.

На родине. Сонет 97. Русь

Цветы, луга и нивы без границы,
Над речкой тень плакучего куста…
Знакомые и милые места!
Снопы вязать на поле вышли жницы.

Повсюду ширь, приволье, красота.
Среди берез поют, скликаясь, птицы.
За рощею, встречая луч денницы,
Звездой сияет золото креста.

Там вечный свет и благовест о Боге.
Гул многозвенный слышен из села,
Зовущие гудят колокола.

Молюсь за тех, кто странствует в дороге.
Я не забыл минувшие тревоги,
Но в этот час душа моя светла.

Война. Сонет 67. Тайфун

Темно и душно в воздухе туманном,
Ни ветерка на сопках, ни росы…
Вдруг пыльный смерч повис над гаоляном,
Все ближе дым летучей полосы.

Меч в небесах, бедой грозящий странам,
Несется он губительней косы.
Тайфун, клубясь в столбе своем песчаном,
Упал, завыл, как воют к смерти псы.

Не боги ли свирепые Востока
Промчались в вихре с пламенных небес,
Неся беду пришельцам издалека?

Тайфун упал, рассыпался, исчез,
Но он прошел, как знамение рока
Грядущих зол, проклятий и чудес.

Осенний день.

Элегия

Бывают дни осенние — они
Напоминают нам былые дни,
Такие же холодные, как эти,
Но полные любви — и воздух сам
Те дни напоминает нам.

* * *

В те дни я не был одинок на свете,
И билось на груди моей тогда
Другое сердце… Но прошли года —
И радости мои, мои печали,
Как листья желтые опали,
И мой цветок сгубили холода.

* * *

И вспоминаю я тот образ ясный,
Такую свежесть, солнце, день такой,
Осенний день, печальный и прекрасный,
И сердце вновь сжимается тоской.

Октябрь 1889, Ялта

Карло Боссоли (1815 — 1884), горы Четыр-даг

Утро

Как хороши вы, гор вершины!
Хребет ваш мощный, как титан,
Стоит, еще до половины
В седой закутанный туман.

Но и объятый грозной мглою,
Прорезав облачный завес,
Восстал он гордой головою
К лазури царственных небес.

И на челе его, блистая
И разгораясь горячей,
Уже корона золотая
Видна из солнечных лучей.

Песнь цикад

Тьма южная, душистая, ночная,
Окутала уснувший мирно сад,
И льет магнолия свой аромат.
Под лаврами, в траве, не умолкая,
Разносится, рокочет песнь цикад.
К стозвучному прислушиваюсь хору.
Трель, звон и треск в кустах кругом — и вдруг
Замолкнут все как бы по уговору,
Как тихо все становится вокруг!
Истомою объят волшебный юг;
Все замерло, и ночь, полна молчанья,
Сулит любовь, восторги и лобзанья.
Она вас ждет, как дева в час свиданья.
И горе тем, кто счастьем пренебрег,
Кто не любим, забыт и одинок.

Карло Боссоли (1815 — 1884), река Салгир

Салгир

Из цикла «Крымские стихотворения»

Душен полдень. Дальний, трудный,
Утомителен мой путь,
И в садах, весь изумрудный,
Берег манит отдохнуть.

Здесь Салгир так сладкозвучен
И струится веселей
По каменьям вдоль излучин,
Меж зеленых тополей.

Пьет мой конь, копытом плещет,
Опустил я повода,
И на солнце в брызгах блещет
Серебристая вода.

Только там, в струе зеркальной,
Где прозрачнее река,
Точно тень, мечтой печальной
Проплывают облака.

Туманный день

Туманный день. С рассвета в облаках
Фруктовые сады во глубине долины
И гор Таврических далекие вершины,
И их глава — угрюмый Чатырдаг.

Нет вида чудного, той дивной панорамы
Долины гор и зелени садов,
Живой картины той, которой рама —
Безоблачных небес синеющий покров.

В тумане спрятались и те руины башен,
Которыми давно, в прошедшие века,
Старинный Алустон врагам своим был страшен,
И стен его была твердыня высока.

Не видно ничего, и тишь кругом немая,
И только слышится морской волны прибой,
Когда она, дробясь и пеной рассыпаясь,
На берег плещется одна вслед за другой…

Вдруг легкий ветерок, — и вот уж видно море,
Судов и кораблей плывущих паруса
И дальний горизонт, где вольно на просторе
С морскою синевой слилися небеса;

Взглянул назад — и чудо! Гор вершины
И даже склоны их стоят на облаках
И гордо высятся над сумрачной долиной,
Как замки грозные там — где-то в небесах…

Чатырдаг

Из цикла «Крымские стихотворения»

Видишь там среди тумана,
Сквозь ночную тьму,
Чатырдага-великана
Белую чалму?

На груди его могучей
Ветер, дух небес,
Словно бороду, дремучий
Колыхает лес.

И склонив на землю око
С мрачной высоты,
Сторожить он одиноко
Горные хребты.

И один орел могучий
Взмахами крыла
Черных дум свевает тучи
С грозного чела!

Владимир Шуф

Пролетарий

Оборванный, полунагой,
С широкой грудью волосатой,
Он стал рабочим и слугой,
Доволен был поденной платой.

И проходил он города,
Стучал в их сумрачные зданья,
Прося работы и труда,
Как нищий просит подаянья.

Пред ним захлопывали дверь —
И вот во тьме, под кровом неба
Один остался он теперь
Без пропитания и хлеба.

В его душе росла тоска,
В груди — подавленная сила,
И злобно сжатая рука
Кому-то в сумраке грозила.

А сонный город перед ним
Горел вечерними огнями,
И подымался черный дым
Из труб фабричных над домами;

Чернели церкви там и тут,
Виднелся шпиль остроконечный,
И мирно спал богатый люд,
Довольный, праздный и беспечный.

2 января 1890, Ялта

Владимир Шуф

Ифигения в Тавриде, художник Серов

Гекзаметры. Полдень. 24. Ифигения

Так говорил кипарис, поседевшей вершиной качая:
«Годы, как тень, пронеслись надо мной среди этого края!
Здесь только камни древней, вопроси их в дремоте бесстрастной,
Помнят ли скалы о ней,  сохранив ее образ прекрасный?» —
Дрогнуло эхо вдоль скал и ответил иззубренный камень:
«Я Ифигению знал, я хранил ее жертвенный пламень!
Здесь, где чернеет утес и клубятся над морем туманы.
Лес кипарисовый рос, окружая храм бледной Дианы.
Многоколонный, с высот он смотрел в позлащенное море
В час, когда в небе встает лик богини в священном уборе.
Были у жрицы черты с бледноликою схожи Дианой
В час, когда луч с высоты льет богиня над влагой туманной.
Берег здесь дик и суров. Часто в сторону дальней Эллады
Жрица сквозь чащу дерев устремляла печальные взгляды.
Жребий жестокий! -сестрой здесь был брат приведен на закланье.
Родины милой герой, ее светлой мечты упованье.
Только таинственный рок спас от гибели верной Ореста.
Камень мой — смерти порог, нет в Тавриде печальнее места.
Нож заносила рука Ифигении, девственной жрицы.
Ей была жертва тяжка, увлажнялись слезами ресницы…
Но соплеменников кровь проливалась здесь девой прекрасной, —
Смерть приносила любовь, нежность — долг совершала ужасный!»
Так на утесе нагом говорил пробудившийся камень.
Древность вставала кругом и пылал, мнилось, жертвенный пламень.

Гекзаметры. Полдень. 25. Ифигения

Солнца палящего зной.В южный полдень томительно жарко
Даже под тенью резной кипарисов зеленого парка.
Тень мы нашли и приют под защитою листьев платана,
Там, где звенят и поют серебристые струйки фонтана.
Сладостны знойной порой плеск воды и деревьев прохлада.
Носится бабочек рой, рдеют розы цветущего сада.
Слышится Где-то в дали крик цикады, немолчный и резкий.
Турки работать пришли. Наклонились их красные фески
Над вереницей корзин.Турки смуглые стройны и худы, —
Прямо красавец один! Спелых персиков целые груды
Бережно сложены в ряд, разбирают их руки умело.
Темным румянцем горят сотни персиков в прелести зрелой.
Нежный пушок их покрыл, словно щечки твои, озорница!
Жарко, подняться нет сил, в знойный полдень отрадно лениться.
Смуглою ручкой своей сочный персик из полной корзины
Брось-ка сюда мни скорей! Что сегодня скромны мы и чинны?
Вдруг в меня персик летит. Началась тут одна из баталий,
Коих Гомер, Фукидид и сам Цезарь наверно не знали.
Сыплется персиков град, половину едва ли мы съели.
Знойно дышал тихий сад, и фонтана звенящие трели
Вторили смеху. Жара, но под листьями веет прохлада.
О, золотая пора сбора персиков и винограда!
Благословим сельский труд, тень платана и трепетной туи.
Если, трудясь, соберут с уст пурпурных любви поцелуи.

Гекзаметры. Утро. 6. Форос

Дремлет волшебный дворец, бледный свет упадает на стены.
В окна на лунный венец, как живые, глядят гобелены.
Кубков серебряных ряд блещет в сумраке, шепчут портьеры.
И в тишине шелестят над альковом цветным мустикеры,
Белые призраки сна. Смокли залы, темна галерея,
И по зеркалам луна, словно смотрится, бродит, белея.
Роз ароматных трельяж обвивает вдоль лестниц колонны,
Где одинокий, как страж, чуть мерцает фонарь отдаленный.
Золото, бронза, эмаль, ряд чертогов, приют наслаждений…
Мнится, восточный сераль Алладину построил здесь гений.
Чтобы, как южный цветок, пышно вырос дворец тот, блистая,
Слал караваны Восток из далеких пределов Китая.
Что это? — вздох, поцелуй  или шепот фонтана цистерны,
Лепет обманчивых струй? Звуки ночи лукавой неверны.
Дремлет обитель утех, ждет дворец полуночного часа.
Где-то звенит женский смех… Осветилась огнями терраса.
Ужин веселый, цветы, и форосским сверкают стаканы.
Блеском своей красоты дамы спорят с мерцаньем Дианы.
Но всех прекрасней одна, крымских роз молодая подруга.
Не итальянка ль она? В ней черты благодатного юга.
Черный пушок над губой, ночь в глазах… Хороша, смуглолица,
Всех увлекает собой лучезарного пира царица.
Звезды в бокалы глядят, у огней вьется бабочек стая,
И засыпающий сад дышит миртами, страстно мечтая.
Море сияет вдали, в звездном блеске растаяли тучи,
И вдоль небес до земли метеор пробегает летучий.
Где золотой его прах? Но лучи его вновь засверкали
В чьих-то прекрасных глазах, в чьем-то полном рубинов бокале.
О, для кого этот взор? для кого светят очи царицы?
Но промелькнул метеор и опять опустились ресницы.
Как упоительна ночь! На земле и на небе все чудно.
Но отчего превозмочь не могу я тоски безрассудной?
Бросив веселый кружок и бокал отодвинув пурпурный,
Я отошел, одинок, в даль террасы. В плюще были урны.
Спал кипарис у дворца, смутно высились горы Тавриды,
И в небесах без конца упадали, сверкая, болиды.
Целых миров бытие разрушалось… Казалось так мало
Бедное сердце моё, но, как звёзды, оно умирало.

Владимир Шуф