Роберт Рождественский (1932–1994) оказался гораздо современнее и актуальнее той эпохи, в которой жил. Своими вдохновенными стихами поэт затронул особо чуткие струны наших сердец. Его стихи хочется читать и помнить. В творчестве Рождественского каждый любитель поэзии найдет «своё любимое» стихотворение, запавшее в душу. Много и долго можно говорить и восхищаться талантом замечательного Человека, но стихи Поэта о нём скажут намного больше…

Коктебель

Я камешком лежу в ладонях Коктебеля…
И вот она плывет, горячая неделя,

С полынным запахом в окошке на закат,
С ворчанием волны и трескотней цикад.

Здесь, в этом воздухе, пылающем и чистом,
Я сразу звонким стал и жарко-золотистым,

Горячим камешком, счастливым навсегда,
Соленым, как земля, и горьким, как вода.

Вот утро… Все в луче, лазурью пропыленном,
Оно к моим зрачкам подкралось полусонным,

И, распахнув окно, сквозь жаркий полумрак
Впускаю в сердце я огонь и Карадаг.

Пересекая свет и голубые тени,
Подошвой чувствуя горячие ступени,

По лестнице бегу на раскаленный двор,
На берег, где шумит взлохмаченный простор

И, с пеной на гребне, обрушив нетерпенье,
В тяжелых пригоршнях ворочает каменья.

Там, с ветром сочетав стремительный разбег,
Я телом брошенным разбрызгиваю снег,

Плечом взрезаю синь, безумствую на воле
В прозрачной, ледяной, зеленоватой соли.

Ловлю дыханье волн и, слушая прибой,
Качаюсь на спине под чашей голубой.

Потом на берегу, песком наполнив руки,
Я долго предаюсь пленительной науке,

Гляжу на камешки, на форму их и цвет…
То четки мудрости, жемчужины примет.

У ног моих шуршит разорванная влага,
Струится в воздухе громада Карадага,

И дымчатый янтарь расплавленного дня
Брожением вина вливается в меня.

КРЫМ

Спускайся тропинкой, а если устал ты,
Присядь и послушай дыхание смол.
Вон блюдце долины, вон домики Ялты,
И буквою Г нарисованный мол!

Все ближе и ближе в саду санаторий
Сквозит (как я в сердце его берегу!)
Смеется, и плещет, и возится море,
И пенит крутую лазурь на бегу.

Как дышит оно и привольно и смело,
Какой на закате горит синевой!
Бросай же скорей загорелое тело
В упругую влагу, в слепительный зной!

На запад, где солнце вишневое тонет,
Плыви и плыви, а начнешь уставать —
На спину ложись, чтоб могло на ладони,
Вечернее море тебя покачать.

Здесь розы, и скалы, и звонкая влага,
Здесь небо прозрачно, как пушкинский стих,
Здесь вышел напиться медведь Аю-Дага
И дремлет, качаясь на волнах тугих.

Недаром в метелях и тающем марте
Любил ты, тревогой скитаний томим,
Искать благодарно на выцветшей карте
Как гроздь винограда повиснувший Крым.

КЕРЧЬ

Запрыгало рваной корзинкой,
Ударило грохотом в дом,
Все небо, как парус холстинный,
Вспороло сверкнувшим ножом.
Расплющило капли, к конторе
Приклеило мокрую сеть,
А гладкое скользкое море
Уже начинает кипеть.

Уж бродят сосущие смерчи
Меж небом и рваной водой,
Уж низкие мазанки Керчи
Сверкнули зеленой слюдой.

А парус рыбачьей бригады
Ложится под острым углом
И режет курчавое стадо
Тупым деревянным ножом.

ГОРОД У МОРЯ

На закате мы вышли к стене Карантина,
Где оранжевый холм обнажен и высок,
Где звенит под ногой благородная глина
И горячей полынью горчит ветерок.

Легкой трость. Слегка отогнув подорожник,
Отшвырнув черепицу и ржавую кость,
В тонких пальцах сломал светлоглазый художник
Скорлупу из Милета, сухую насквозь.

И седого наследства хозяин счастливый,
Показал мне, кремнистый овраг обходя,
Золотую эмаль оттоманской поливы,
Генуэзский кирпич и обломок гвоздя.

Но не только разбойников древних монеты
Сохранила веков огненосная сушь —
Есть музей небольшой южным солнцем согретый
И осыпанный листьями розовых груш.

Здесь, покуда у двери привратник сердитый
Разбирал принесенные дочкой ключи,
Я смотрел, как ломались о дряхлые плиты
В виноградном навесе косые лучи.

Старый вяз простирал над стеною объятья,
Розовеющий запад был свеж и высок,
И у девочки в желтом разодранном платье
Тихо полз по плечу золотистый жучок…

Здесь, над этой холмистою русской землею,
Побывавшей у многих владычеств в плену,
Все незыблемо мирной полно тишиною,
И волна, набегая, торопит волну.

Где далекие греки, османы и Сфорца,
Где Боспорские царства и свастики крест?
Дышит юной отвагой лицо черноморца —
Скромный памятник этих прославленных мест.

На холме, средь полыни и дикой ромашки,
Вылит в бронзе, стоит он, зажав автомат,
И на грудь в обожженой боями тельняшке
Вечным отсветом славы ложится закат.

МОРЕ

Вздыблено.
Возмущёно.
В отблесках маяков
кажется:
хочет оно
выпрыгнуть
из берегов.
Как будто ему нипочём
реветь
и реветь
с утра.
Гору
толкнуло плечом,
кажется —
рухнет гора!
И вот уже
на ветру,
ахнув,
взрываются волны…
А я
ему
ору:
«Море!!
Давай на полный».
Слышишь?!
Таким
ты нравишься мне, —
разлившееся до края земли, —
за то,
что несёшь
на своей спине
тысячетонные корабли.
За то, что тучи
дождями
поишь,
за ветер,
за то, что покою
не радо,
за то,
что если ты с кем-нибудь
споришь,
это
звучит как надо!
Дай руку на дружбу,
я буду тобой гордиться,
пусть
плавают в лужах
любители
тихой водицы!..
А ты
гуди!
Теперь мы вдвоём.
Не уставай,
море моё.
Бурли! —
Ты слышишь? —
Громче давай!!
Сердце моё,
не остывай.

Ежедневное чудо —
не чудо
Ежедневное горе —
не горе.
Настоящее горе
другое.
И о нем говорить не хочу я.
Ежедневные блестки —
как ветошь.
Ежедневная ноша
не давит.
В ежедневные слезы
не веришь
Не тревожит.
Надоедает.
Лжет язык
в ежедневном застолье.
Бесконечные вопли
писклявы.
Постоянные вздохи —
не вздохи
Ежедневные клятвы —
не клятвы.
Ежедневная ссора —
не ссора…
Но,
над спелой росой
нависая,
вдруг встает
ежедневное солнце.
Ошарашивая.
Потрясая.
Ежедневной земли
не убудет…
И шепчу я,
охрипнув от песен:
пусть любовь
ежедневною
будет.
Ежедневной, как хлеб.
Если есть он.