Всеволод Александрович Рождественский (1895—1977) — русский советский поэт и переводчик, журналист, военный корреспондент. В начале 1920-х годов входил в число «младших» акмеистов, примером поэзии может стать стих «Nature Morte»:

Фаянсовых небес неуловимый скат,
Кольцо лиловых гор и золото пустыни…
На синей скатерти шафранный ломтик дыни
Прозрачен и душист, как вянущий закат.

Всеволод Рождественский родился 29 марта (10 апреля) 1895 года в Царском Селе (ныне город Пушкин). Отец, Александр Васильевич Рождественский (1850—1913), протоиерей, преподавал с 1878 по 1907 годы Закон Божий в Царскосельской гимназии, где Всеволод начал учиться.

В 1907 году семья была вынуждена переехать в Санкт-Петербург по месту службы отца. Всеволод окончив 1-ю петербургскую классическую гимназию, в 1914 году он поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, учёбу прервала начавшаяся Первая Мировая война. В 1915 году Всеволод был призван в армию, зачислен в Запасной электротехнический батальон рядовым на правах вольноопределяющегося. В январе 1917 года получил звание прапорщика инженерных войск. В августе 1919 года В.А. Рождественский вступил добровольцем в Учебно-опытный минный дивизион Красной Армии. Демобилизовавшись в конце 1924 года, Всеволод вернулся в университет, который окончил в 1926 году; одновременно посещал Государственный институт истории искусств.

В 1920—1924 годах Рождественский был секретарём Петроградского отделения Всероссийского союза поэтов. Летом 1927 гостил у Максимилиана Волошина  (1877 — 1932) в Коктебеле. Воспоминания о летнем отдыхе в Коктебеле Всеволод Рождественский выразил в стихотворении «Капитан», посвящённому Александру Грину ( 1880 — 1932 )

Капитан

Пристанем здесь, в катящемся прибое,
Средь водорослей бурых и густых.
Дымится степь в сухом шафранном зное,
В песке следы горячих ног босых.

Вдоль черепичных домиков селенья,
В холмах, по виноградникам сухим,
Закатные пересекая тени,
Пойдём крутой тропинкой в Старый Крым!

Нам будет петь сухих ветров веселье.
Утесы, наклоняясь на весу,
Раскроют нам прохладное ущелье
В смеющемся каштановом лесу.

Пахнёт прохладной мятой с плоскогорья,
И по тропе, бегущей из-под ног,
Вздохнув к нам долетевшей солью моря,
Мы спустимся в курчавый городок.

Его сады в своих объятьях душат,
Ручьи в нем несмолкаемо звенят,
Когда проходишь, яблони и груши
Протягивают руки из оград.

Здесь домик есть с крыльцом в тени бурьянной,
Где над двором широколистый тут.
В таких домах обычно капитаны
Остаток дней на пенсии живут.

Я одного из них запомнил с детства.
В беседах, в книгах он оставил мне
Большое беспокойное наследство —
Тревогу о приснившейся стране,

Где без раздумья скрещивают шпаги,
Любовь в груди скрывают, словно клад,
Не знают лжи и парусом отваги
Вскипающее море бороздят.

Все эти старомодные рассказы,
Как запах детства, в сердце я сберег.
Под широко раскинутые вязы
Хозяин сам выходит на порог.

Он худ и прям. В его усах дымится
Морской табак. С его плеча в упор
Глядит в глаза взъерошенная птица —
Подбитый гриф, скиталец крымских гор.

Гудит пчела. Густой шатер каштана
Пятнистый по земле качает свет.
Я говорю: «Привет из Зурбагана!»,
И он мне усмехается в ответ.

«Что Зурбаган! Смотри, какие сливы,
Какие груши у моей земли!
Какие песни! Стаей горделивой
Идут на горизонте корабли.

И если бы не сердце, что стесненно
Колотится, пошел бы я пешком
Взглянуть на лица моряков Эпрона,
На флот мой в Севастополе родном.

А чтоб душа в морском жила раздолье,
Из дерева бы вырезал фрегат
И над окном повесил в шумной школе
На радость всех сбежавшихся ребят».

Мы входим в дом, где на салфетке синей
Мед и печенье — скромный дар сельпо.
Какая тишь! Пучок сухой полыни,
И на стене портрет Эдгара По.

Рубином трубки теплится беседа,
Высокая звезда отражена
В придвинутом ко мне рукой соседа
Стакане розоватого вина.

*** 8 июля 1932 года умер Александр Грин в Старом Крыму,  11 августа 1932 года умер Максимилиан Волошин в Коктебеле.

Как мне поверить, вправду ль это было
Иль только снится? Я сейчас стою
Над узкою заросшею могилой
В сверкающем, щебечущем краю.

И этот край назвал бы Зурбаганом,
Когда б то не был крымский садик наш,
Где старый клен шумит над капитаном,
Окончившим последний каботаж.
1937 г.

В небольшой «крымской анкете» в декабре 1939 года поэт писал:

«С Крымом чувствую себя связанным органически (что, впрочем, явствует из моих стихов). Южному берегу предпочитаю малоизвестный широкой публике Восточный берег (Феодосия, Старый Крым, Коктебель, Отузы, Кизилташ, Судак)…

Я весь был зренье, слух. Я видел медь залива,
Оранжевых холмов неторопливый шаг…
Но таяла в песке сбегающая грива,
И дом был одинок, и тёмен Карадаг…

В конце 1920-х — начале 1930-х годов Всеволод Рождественский много путешествовал по стране, в составе литературных бригад посетил крупнейшие стройки Первой пятилетки, что нашло отражение в его творчестве.

КРЫМ

Горбатые степи, зеленый Сиваш,
Зарей захлебнувшийся тополь,
На станциях гравий, и воздух не наш,
И горы — подобье повернутых чаш, —
И сонный, в садах, Симферополь!

Стрекочут колеса, летят под откос
Обрывки лилового дыма,
В прохладе тоннеля завыл паровоз,
И память узнала сквозь заросли роз
Скуластые пажити Крыма.
1928.

С первых дней Великой Отечественной войны Всеволод Рождественский записался в народное ополчение. Работал корреспондентом в газетах «На защиту Ленинграда», «Ленинградская правда», «Ленинский путь». Участвовал в боях за прорыв блокады Ленинграда.

Всеволод Рождественский скончался 31 августа 1977 года, похоронен на Литераторских мостках Волковского кладбища в Ленинграде (Санкт-Петербурге).

Творчество Всеволода Рождественского.

СЕВАСТОПОЛЬ МОЕЙ ЮНОСТИ

Белый камень. Голубое море,
Всюду море, где ты ни пойдешь.
На стеклянной двери, на заборе,
На листве — слепительная дрожь.

Здесь знавал я каждый пыльный тополь,
Переулок, спуск или овраг, —
Давний брат мой, гулкий Севастополь,
Синий с белым, как старинный флаг.

Вход на рейд. Буек в волнах и вышка.
Вот уж близко. Пена за кормой.
Посмотри — ныряющий мальчишка
Расплылся медузой под водой.

Отставной матрос зовет, смеется,
Вертитжелтой дыней: «Заходи!»
Запевают песню краснофлотцы
С бронзоым загаром на груди.

Там, где руки дерево простерло,
Где за стойкой синие глаза,
Вместе с сердцем обжигает горло
Ледяная мутная «буза».

А когда идешь приморским садом,
Кажется, что в воздухе сухом
Весь мой город пахнет виноградом
И одесским крепким табаком.

Если дождик барабанит в крышу
В беспокойной северной тоске,
Книгу выпустив из рук, я слышу,
Слышу эту соль на языке.

И тогда мне хочется уступки
Самым дерзким замыслам своим.
Что найду я лучше белой шлюпки
С мачтою и кливером тугим?

Здесь на стеклах в дождевом узоре
Я морскую карту узнаю.
Стоит мне закрыть глаза — и море
Сразу входит в комнату мою.

Хорошо, что в море нет покоя,
Хорошо, что в самый трудный год,
Где б я ни был, синее, живое,
Старый друг — оно за мной придет!

Вс. Рождественский, 1925

Памятник Суворову

Среди балтийских солнечных просторов,
Над широко распахнутой Невой,
Как бог войны, встал бронзовый Суворов
Виденьем русской славы боевой.

В его руке стремительная шпага,
Военный плащ клубится за плечом,
Пернатый шлем откинут, и отвага
Зажгла зрачки немеркнущим огнем.

Бежит трамвай по Кировскому мосту,
Кричат авто, прохожие спешат,
А он глядит на шпиль победный, острый,
На деловой военный Ленинград.

Держа в рядах уставное равненье,
Походный отчеканивая шаг,
С утра на фронт проходит пополненье
Пред гением стремительных атак.

И он — генералиссимус победы,
Приветствуя неведомую рать,
Как будто говорит: «Недаром деды
Учили нас науке побеждать».

Несокрушима воинская сила
Того, кто предан родине своей.
Она брала твердыни Измаила,
Рубила в клочья прусских усачей.

В Италии летела с гор лавиной,
Пред Фридрихом вставала в полный рост,
Полки средь туч вела тропой орлиной
В туман и снег на узкий Чертов мост.

Нам ведом враг, и наглый и лукавый,
Не в первый раз встречаемся мы с ним.
Под знаменем великой русской славы
Родной народ в боях непобедим.

Он прям и смел в грозе военных споров,
И равного ему на свете нет.
«Богатыри!» — так говорит Суворов,
Наш прадед в деле славы и побед.
1941 г.

Голос Родины

В суровый год мы сами стали строже,
Как темный лес, притихший от дождя,
И, как ни странно, кажется, моложе,
Все потеряв и сызнова найдя.

Средь сероглазых, крепкоплечих, ловких,
С душой как Волга в половодный час,
Мы подружились с говором винтовки,
Запомнив милой Родины наказ.

Нас девушки не песней провожали,
А долгим взглядом, от тоски сухим,
Нас жены крепко к сердцу прижимали,
И мы им обещали: отстоим!

Да, отстоим родимые березы,
Сады и песни дедовской страны,
Чтоб этот снег, впитавший кровь и слезы,
Сгорел в лучах невиданной весны.

Как отдыха душа бы ни хотела,
Как жаждой ни томились бы сердца,
Суровое, мужское наше дело
Мы доведем — и с честью — до конца!
1941 г.

Памятник юноше Пушкину

Распахнув сюртук свой, на рассвете
Он вдыхал все запахи земли.
Перед ним играли наши дети,
Липы торжествующе цвели.

Бабочки весенние порхали
Над его курчавой головой.
Светлая задумчивость печали
Шла к нему, и был он как живой.

Вот таким с собою унесли мы
И хранили в фронтовой семье
Образ нам родной, неповторимый, —
Юношу на бронзовой скамье.

И когда в дыму врага, в неволе
Задыхался мирный городок,
Ни один боец без тайной боли
Вспомнить об оставшемся не мог.

Где теперь он? Что в плену с ним сталось?
Может быть, распилен на куски?
Увезен?.. И не глухая жалость —
Злоба нам сжимала кулаки.

Пробил час наш. Мы пришли с боями.
Смял врага неудержимый вал.
В парке нас, где бушевало пламя,
Встретил опустевший пьедестал.

Но легенд светлей иные были!
Словно клад бесценный в глубь земли,
Руки друга памятник зарыли
И от поруганья сберегли.

Мы копали бережно, не скоро,
Только грудь вздымалась горячо.
Вот он! Под лопатою сапера
Показалось смуглое плечо.

Голова с веселыми кудрями,
Светлый лоб — и по сердцам людским,
Словно солнце, пробежало пламя,
Пушкин встал — и жив и невредим.
1946

Русская природа

Ты у моей стояла колыбели,
Твои я песни слышал в полусне,
Ты ласточек дарила мне в апреле,
Свозь дождик солнцем улыбалась мне.

Когда порою изменяли силы
И обжигала сердце горечь слез,
Со мною, как сестра, ты говорила
Неторопливым шелестом берез.

Не ты ль под бурями беды наносной
Меня учила (помнишь те года?)
Врастать в родную землю, словно сосны,
Стоять и не сгибаться никогда?

В тебе величье моего народа,
Его души бескрайные поля,
Задумчивая русская природа,
Достойная красавица моя!

Гляжусь в твое лицо — и все былое,
Все будущее вижу наяву,
Тебя в нежданной буре и в покое,
Как сердце материнское, зову.

И знаю — в этой колосистой шири,
В лесных просторах и разливах рек —
Источник сил и все, что в этом мире
Еще свершит мой вдохновенный век!
1956 г.

Русская сказка

От дремучих лесов, молчаливых озер
И речушек, где дремлют кувшинки да ряска,
От березок, взбегающих на косогор,
От лугов, где пылает рыбачий костер,
Ты пришла ко мне, Русская сказка!

Помню дымной избушки тревожные сны.
Вздох коровы в хлеву и солому навеса,
В мутноватом окошке осколок луны
И под пологом хвойной густой тишины
Сонный шорох могучего леса.

Там без тропок привыкли бродить чудеса,
И вразлет рукава поразвесила елка,
Там крадется по зарослям темным лиса,
И летит сквозь чащобу девица-краса
На спине густошерстого волка.

А у мшистого камня, где стынет струя,
Мне Аленушки видятся грустные косы…
Это русская сказка, сестрица моя,
Загляделась в безмолвные воды ручья,
Слезы в омут роняя, как росы.

Сколько девичьих в воду упало колец,
Сколько бед натерпелось от Лиха-злодея!
Но вступился за правду удал-молодец.
И срубил в душном логове меч-кладенец
Семь голов у проклятого Змея.

Что веков протекло — от ворот поворот!
Все сбылось, что порою тревожит и снится:
Над лесами рокочет ковер-самолет,
Соловей-чудодей по избушкам поет,
И перо зажигает Жар-Птица.

И к алмазным пещерам приводят следы,
И встают терема из лесного тумана,
Конь железный рыхлит чернозем борозды,
В краткий срок от живой и от мертвой воды
Давних бед заживляются раны.

Сколько в сказках есть слов — златоперых лещей,
Век бы пил я и пил из родного колодца!
Правят крылья мечты миром лучших вещей,
И уж солнца в мешок не упрячет Кащей,
Сказка, русская сказка живой остаётся!

Terra antiqua

В синеве кремнистых складок,
В пыльных тропах чабана,
Там, где свежих лоз порядок,
Черепиц и мальв цветенье
Протянула вдоль селенья
Виноградная страна.
Где развернуты на створе
Осыпь охры, синь сурьмы, —
Встань, вдохни всей грудью море —
И, как Товия когда-то,
Поведет тебя вожатый
На закатные холмы!
В легком шорохе сандалий,
С длинным посохом в руке,
Он раздвинет эти дали —
Очерет холмов полынных,
Выгиб скал и гул пустынных
Пенных гребней на песке.
И в округлостях шафранных,
В мирном грохоте зыбей,
Как во сне, сквозь синь тумана
Ты узнаешь взор и волос,
и глухой, как море, голос
Древней Матери твоей!

Вс. Рождественский, 1930

Карадаг
Огромно это море и пустынно
И далеко на юге. Но во сне
Оно шумит, шумит мне о полынной,
Холмами перерезанной стране.
Оно шумит, зовет неумолимо,
И я уже, прищурясь, узнаю
Восточного обрывистого Крыма
Скалистый берег в голубом краю.
Земля легенд и позабытых башен,
Рыбачьих мачт и красных черепиц,
Твой облик прост и лестью не украшен,
Тебе идут полынь и щебет птиц.
Вон темный мыс за кружевом прибоя,
А дальше бухты золотистый мрак
И низкий свод, где злую сухость зноя
Пещерной тьмой смиряет Карадаг.
Чуть слышно волн ленивое плесканье,
Студеный ключ в камнях себя таит.
Здесь Одиссей, как говорит преданье,
Искал пути в таинственный Аид.
Здесь темно-бурых водорослей нити
Колышутся в ленивом полусне.
И в ледяном, прозрачном малахите
Я вижу каждый камешек на дне.

Вс. Рождественский, 1930

Таврида

Не пыльный Крым, а гордая Таврида,
Как старец Фив, изгнанница тверда.
В ее морщинах дряхлая обида,
В ее ущельях — камень и вода.
Как женщина, бесплодная отныне,
Всю силу чрева высушив до дна,
Она хранит спокойствие пустыни
И выбивает в камне письмена.
Остывшая курильница столетий
Ночных веков запомнила нагар.
К ее сосцам народы шли, как дети,
Влача по склонам полчища отар.
Сарматские в степи бродили кони,
Как девушка, стонала тетива,
На белый камень греческих колоний
Лазурных пен ложились кружева,
Вилась лоза в изнеженном порядке,
Как плод на солнце, зрели города,
Медлительней и крепче римской кладки
Один к другому ставились года.
Так усмирялась гордая стихия.
Коварна, как церковная свеча,
Лукавила по-женски Византия
И златом откупалась от меча.
В торговый счет записывая славу,
Грузил зерно неторопливый флот,
На Феодосию и Балаклаву
Свой Генуя накладывала гнет.
Был терпелив и едок дым столетий,
Вела все круче горная тропа,
Пока не вздрогнул кипарис мечети
Под символом республики серпа.
Горячий день прозрачен и янтарен,
В струях жары и в трепете цикад
Не помня снов, поет стихи татарин,
Копает рвы и вяжет виноград.
Что для него пещер Бахчисарая
Разверстый зев и мертвый Херсонес —
Овечьих стад прародина сухая —
В морскую синь обрушенный отвес?
Клубится сад до пенной груды мыса,
И в зарослях — сегодня, как вчера —
Девичий стан сквозного кипариса
Шафранные качает вечера.
Сквозь легкий шелк просвечивает море,
Горчит табак, а плодоносный жар
На кипень слив, на известь санаторий
Кладет неувядаемый загар.

Вс. Рождественский, 1930-гг.

Феодосия
Посв. К.Ф. Богаевскому

Путник, кто бы ты ни был, присядь, отдыхая,
Над откосом, где ходит морской купорос,
Под тобой Феодосия — чаша пустая,
Сохранившая запах аттических лоз.

Над рыбачьим поселком, над скудным прибоем,
По колючкам оврагов ты будешь готов
Целый день пробродить, обессиленный зноем,
В жидкой охре ее невысоких холмов.

День сегодняшний здесь так похож на вчерашний:
Над пустующим портом — соленая синь,
Черепицы лачуг, генуэзские бвшни,
Те же сети рыбачьи и та же полынь.

По извилинам рва заблудилась корова,
Время гложет латинские буквы ворот,
И, как девушка, башня Климента VI-го
В хороводе подруг над холмами идет…

На закате мы вышли к стене Карантина
………..и т.д.
Но не только монеты разбойничьей расы
Сохранила веков огненосная сушь, —
Есть колодезь у стен караимской кенасы,
Весь осыпанный листьями розовых груш.
………..и т.д.
Тихо полз по плечу золотистый жучок.

А потом мы спускались по алым ступеням
Лабиринтами улицы к порту, к огням,
И не мог надышаться я этим осенним
Острым уксусом славы с вином пополам.

Итальянская улица. Сад. И у входа
Громыханье оркестра. В ларьках виноград,
И в порту нескончаемый рев парохода,
Где у мола тяжелые волны гремят.

Ровно в полночь, качаясь на койке каютной.
Я увижу,вдыхая прохладу и мрак,
Как мигнет мне в окошко тревогой попутной
Над Двуякорной бухтой зеленый маяк.

И останется, звездною ночью хранима,
У ворот в Киммерию, страну забытья,
Внучка синей Эллады, соперница Рима,
Смуглоскулая Кафа, турчанка моя!

Вс. Рождественский
1928

КРЫМСКИЙ СКОРЫЙ

Был поезд как поезд. Колес перебор
Отстукивал — то ли чечетку,
То ль просто хорея с гекзаметром спор,
Веселый, чугунный, стремительный вздор,
Прыскучую заячью походку.
А в окнах бежали — ни ель, ни ольха,
Скупые кремнистые дали,
поля и деревни пестрей петуха
Врывались цезурой в разрядку стиха
И с дымом назад отлетали.

Вот мост подвернулся — плетеный сарая,
Крест-накрест бегущие ноги,
Река опрокинула облачный край,
Нагорных песков рассыпной каравай
Да будку у самой дороги.

И снова ракиты, и снова пруды,
Заката косые заплаты.
За Харьковом сдвинулись ближе сады,
И в скалдках оврага багрянцем слюды
Сверкнули вишневые хаты.

Пахнуло полынью. Теплеет луна,
Овраги уходят из вида.
Я целую ночь простою у окна,
Покуда не станет на юге видна
В далеких предгорьях Таврида.

Горбатые степи, зеленый Сиваш,
Зарей захлебнувшийся тополь,
На станциях гравий, и воздух не наш,
И горы — подобье повернутых чаш, —
И сонный, в садах, Симферополь!

Стрекочут колеса, летят под откос
Обрывки лилового дыма,
В прохладе тоннеля завыл паровоз,
И память узнала сквозь заросли роз
Скуластые пажити Крыма.

Всеволод Рождественский